.png)
Какие уроки мы можем извлечь из истории и как учиться их извлекать? Об этом был недавний выпуск «Экономики на слух» с экономическим историком, профессором РЭШ и старшим преподавателем Университета Хельсинки Андреем Маркевичем. Выучить эти уроки полностью нам пока что не под силу, признает он, но кое-что узнать мы можем, превратив прошлое в лабораторию для тестирования теорий. Он рассказывает о методах экономистов, объясняет, почему важно знакомить историю с сослагательным наклонением, говорит о наследии прошлого – и все это на примерах: от римских дорог до крепостного права в России. GURU публикует интервью, подготовленное на основе этого подкаста.
Филипп Стеркин
– Марк Блок, историк первой половины XX в., писал: поколения конца XIX и начала XX в. жили «как бы завороженные очень негибкой схемой <…> естественных наук. Они полагали, что настоящая наука должна приводить путем неопровержимых доказательств к непреложным истинам, сформулированным в виде универсальных законов». Не случайно, кстати, в экономике так много понятий из физики – поляризация, равновесие. Именно этих универсальных законов социального мироздания часто ждут от истории. Насколько оправданны эти ожидания?
– Вы сейчас описали позитивистский подход к истории, который действительно доминировал в общественной мысли XIX в. Исторические процессы отождествлялись с природными, предполагалось, что все общественное развитие подчиняется универсальным законам и все, что должны сделать общественные науки, – раскрыть эти законы.
Но мы до сих пор их не нашли. (Смеется.) Глобальные теории, которые ученые пытались построить, оказывались несостоятельны, или жизнь оказывалась шире и богаче этих теорий. Хотя некоторые утверждения мы все же можем делать на основе исторического опыта достаточно уверенно. Мы знаем, например, что если печатать деньги, то будет инфляция или что накопление человеческого капитала – это важнейшая составляющая экономического роста. Есть прекрасная работа Эрика Хорнунга об эмиграции гугенотов из Франции в Пруссию в конце XVII в. Она показывает, что в долгосрочной перспективе иммиграция людей с относительно высоким человеческим капиталом способствовала более бурному промышленному развитию городов.
Трудность в анализе истории состоит в том, что многие события единичны, а раз они единичны, то их сопоставления проблематичны или вовсе невозможны. Классический пример – британская промышленная революция: она случилась один раз в одном месте и все прочие подобные переходы развивались иначе.
Есть отличное эссе недавно умершего британского экономического историка Ника Крафтса. Он задается вопросом: а почему промышленная революция британская? Сравнивая начальные условия Франции и Великобритании, он показывает, что очень многие фундаментальные факторы в этих двух странах были похожими и тем не менее промышленная революция произошла именно в Англии. Этим примером Крафтс иллюстрирует тезис, что не всегда стоит искать в истории детерминизм. Как бы ни был велик соблазн показать, что все, что случилось, было неизбежно, это не всегда так.
– Здесь не могу не задать вопрос: а почему же промышленная революция произошла именно в Англии?
– На эту тему очень много дебатов! (Например, здесь или здесь. – GURU) Тестируются самые разные теории. Одна из популярных теорий – это относительная стоимость факторов производства накануне промышленной революции. Как объясняет Роберт Аллен, труд был относительно дорогим в Великобритании, а капитал – относительно дешевым. Кроме того, был дешевый уголь, поскольку в стране есть угольные месторождения. Поэтому было выгодно заменять дорогой труд дешевым капиталом, что способствовало развитию трудосберегающих технологий. Другое объяснение связано с именем Джоэля Мокира, профессора экономики в Северо-Западном университете США. Он связывает промышленную революцию с просвещением, когда новые идеи и культура открытий встретились с предложением квалифицированного труда в Великобритании, которого там было относительно много. Еще одна теория, предложенная Одедом Галором, связана с демографическим переходом: с ускорением накопления знаний семьям стало выгоднее вкладывать не в количество детей, а в повышение их человеческого капитала. Снизилась рождаемость, начал расти подушевой ВВП, ускорился технологический прогресс, и общество стало богатеть.
Это всего лишь некоторые из множества теорий возникновения британской промышленной революции, которую объяснить очень сложно. Это уникальное событие, которое поменяло всю динамику развития мировой экономики мира. Последняя перешла от околонулевого роста к бурному росту двух последних столетий.
На тему экономического роста и объясняющих его теорий слушайте двухсерийный выпуск (первая и вторая) с научным руководителем РЭШ Рубеном Ениколоповым или можете почитать интервью.
– А насколько уроки прошлого могут помочь предсказать будущее? Обладает ли экономическая история предсказательной силой и в какой мере?
– Простого ответа да/нет я не могу дать, его не существует. Не бывает полностью повторяющихся обществ или ситуаций. Мы можем ex-post что-то выяснить про развитие одной страны, но нельзя механически переносить эти выводы на другую страну. Как еще в Древней Греции было сформулировано, «нельзя войти в одну и ту же воду дважды». Или как сказал Василий Ключевский, история никого ничему не учит. Но есть и вторая часть фразы – она только наказывает за незнание уроков. И две части этой фразы показывают то, что я пытался объяснить: мы можем кое-что выучить из истории, но не можем точно предсказать будущее на основании прошлого. В общественных науках иногда об этом забывают. Нам кажется, что, поскольку не существует данных о будущем периоде, нужно брать данные текущего периода, хотя один из уроков истории – все может резко измениться. Не стоит думать, что то, что происходит сегодня, будет так же происходить и завтра.
Именно это, например, показали исследования нового нобелевского лауреата Клаудии Голдин. Что мы видим? Мы видим, что последние 100 лет занятость женщин растет. И одна из возможных интерпретаций такая: чем современнее общество, тем более равное положение женщины занимают на рынке труда, так происходит уже 100 лет, значит, так было и раньше – занятость линейно росла по мере индустриализации. Голдин, однако, реконструируя данные за XVIII–XIX вв., показала, что это не так: динамика участия женщин в рынке труда США имела U-форму – сначала она сокращалась и лишь потом начала расти. Сперва индустриализация убила домашнюю фирму, домашний труд, в который женщина, как правило, была вовлечена.
– Если все же пытаться использовать историю как хрустальный шар, чтобы заглянуть в будущее, то насколько широким должен быть горизонт?
– Здесь я могу провести параллели к законам географии Тоблера. Первый закон гласит: все связано со всем, но близкое связано больше, чем отдаленное. Это верно применительно и к истории: прошлое влияет на современную экономику, определяет институты, предпочтения людей, распределение накопленного капитала. И отдаленное прошлое влияет, как правило, меньше, чем близкое. Хотя мы находим следы глубиной и в тысячи лет.
Например, есть работа, которая показывает, что если наложить дороги, которые строили древние римляне, на современную карту, то мы увидим, что они проходят через наиболее освещенные ночью районы. А освещенность – один из популярных показателей, отражающих уровень развития. Потенциально возможное объяснение – дороги строились там, где географические условия наиболее способствуют развитию экономики. Но, во-первых, не надо забывать, что римляне строили дороги 2000 лет назад часто из военных соображений, которые затем утратили актуальность. А во-вторых, корреляция освещенности и римских дорог проявляется в первую очередь в Западной части Римской империи, а не в Восточной, т. е. там, где использование колеса не прерывалось. Там же, где караваны хотя бы на время заменили повозки, не было нужды вкладывать в сохранение дорог. В Западной же Европе дорогами продолжали пользоваться, и так наследие Римской империи проявляется в современном экономическом развитии.
– Давайте поговорим о роли истории в экономической науке. Историк и экономист XIX в. Арнольд Тойнби, дядя великого культуролога Арнольда Тойнби, писал, что экономика слишком отделена от истории, и он считал, что это отношение заложил Давид Рикардо, который, по его мнению, обладал совершенно неисторическим складом ума. В 1993 г. Роберту Фогелю и Дугласу Норту даже дали премию имени Нобеля за возрождение исследований в области экономической истории. Этот интерес действительно растет, и последний Нобель тоже вручен экономическому историку Клаудии Голдин. Не связан ли этот повышенный интерес к истории среди экономистов с тем, что на первый план выходят вопросы развития: почему одни нации богатые, а другие – бедные?
– Я думаю, что экономисты всегда интересовались историей так или иначе. Но вы назвали важную причину. Вы вспомнили Норта и Фогеля, но за 20 лет до них Нобелевскую премию получил Саймон Кузнец – за метод национальных счетов и его использование для реконструкции, в том числе исторических данных. А делал он это ровно для того, чтобы понять, какие факторы в прошлом способствовали росту экономики.
С тех пор наука продвинулась далеко вперед, новые эконометрические методы позволили совершить то, что называется революцией достоверности, – более точно выявлять причинно-следственные связи в общественных процессах, что поднимает планку дебатов по историческим вопросам. Этот интерес к истории растет, что показывает количество исторических публикаций в ведущих экономических журналах. Она все еще невелика, но все же выросла в последние годы. Есть эссе Рена Абрамицки из Стэнфорда, в котором он задается вопросом, что же делает экономический историк, и в нем он показывает, как растет доля публикаций по экономической истории.
– И что же делает экономический историк? Он изучает события прошлого или проверяет экономические теории на событиях прошлого: как увеличение денежной массы влияет на инфляцию, институты – на экономическое развитие, увеличение госдолга – на вероятность финансового кризиса?
– Как я отвечаю на этот вопрос, когда я учу студентов. Я говорю, что все работы по экономической истории можно условно разбить на три группы. Первая группа работ отвечает на вопрос, что было в прошлом, часто с неявным вопросом: как это применить сегодня? Пример – работа Аманды Грегг о том, как нехватка капитала сдерживала российскую индустриализацию. Она показывает, что предприятия, которые стали акционерными обществами, получали дополнительный толчок к росту производительности, привлечению капитала и т. д. Тут можно вспомнить, насколько трудно было открыть акционерное общество в России в XIX в. Для этого ни много ни мало требовалась подпись императора, потом процедуру упростили, но все равно она оставалась непростой – нужна была подпись министра финансов. Такая сложная процедура мешала широкому распространению акционированию фирм и, соответственно, усложняла привлечение капитала, а это, в свою очередь, сдерживало индустриализацию.
Вторая группа работ использует историю как своего рода лабораторию, полигон для тестирования гипотез.
И третья группа вопросов – долгосрочное развитие. Эти работы показывают, что прошлое имеет значение и до сих пор ограничивает выбор людей. Мы обсуждали уже римские дороги, другой пример – работорговля в Африке. Работы Натана Нуна из Гарварда показывают, что в Африке там, где работорговля была больше распространена, развитие идет медленнее. Исследований такого рода много: например, про институт миты в Перу или обратный пример – позитивное влияние открытых портов в Китае в XIX в.
– Как в выявлении факторов развития помогают контрфактические методы, мыслительные эксперименты «что было бы, если бы», как, например, у Фогеля: что было бы с экономикой США, если бы не было железных дорог?
– Это прекрасная тема, потому что каждый, наверное, знает фразу «история не знает сослагательного наклонения». Историки часто ее употребляют, думаю, в следующем смысле: «Зачем фантазировать? Мы знаем, что произошло». Думаю, что представители других социальных наук с этим согласны. Контрфактическим моделированием они занимаются не для того, чтобы разыграть альтернативный сценарий, а чтобы лучше понять реализованный сценарий. Тот же Фогель хотел понять вклад железных дорог в экономическое развитие США. Для этого ему нужна была вселенная, в которой нет железных дорог.
В контрфактических сценариях ученые, как правило, пытаются поменять одну конкретную вещь и посмотреть, как это сказалось бы на краткосрочной динамике, потому что в долгосрочной перспективе поменяется слишком многое и учесть все эти изменения невозможно.
– И что мне кажется очень важным – изучение истории с помощью таких методов позволяет по-новому взглянуть на то, что мы считаем достижениями и порой даже примерами для подражания.
– Тут мы возвращаемся к тому, с чего начали. Все, что произошло, было единственно возможным сценарием или были возможны альтернативные? Людям часто трудно понять, что для того, чтобы оценить вклад той иной политики в развитие, нужно оценивать не абсолютные достижения, а достижения относительно разумных альтернативных сценариев. Например, это помогает оценить развитие советской или царской экономики – а как бы она развивалась, не случись революции?
– Согласно довольно распространенному мнению, российская экономика в конце XIX – начале XX в. была чуть ли не самой бурно развивающейся в мире. Так ли это?
– Смотря какой показатель вы оцениваете и какой период берете. Была ли это экономика с наиболее высокими в мире темпами роста на душу населения? Ответ – нет. Темпы роста были высокие, но не самые высокие в мире. В США они были выше. Индустриализации шла, страна превращалась из аграрной в промышленную, но на момент революции 1917 г. оставалась преимущественно аграрной. Это была самая бедная экономика Европы, а по общемировым меркам это была страна со средним уровнем экономического развития.
У нас нет точных расчетов, но по косвенным данным мы видим, что неравенство росло. Исследование Стивена Нафзигера и Питера Линдерта показало, что индекс Джини, основная мера неравенства, в европейской части Российской империи в начале XX в. был не очень высоким по международным меркам. Если сравнивать с Россией в другие периоды, неравенство было ниже, чем сейчас в Российской Федерации, но выше, чем в Советском Союзе. Зарплаты росли медленнее, чем ВВП, а это значит, что владельцы капитала получали большую долю ВВП, чем работники, и неравенство, видимо, росло.
Очевидно, существовала проблема накопления человеческого капитала, хотя она решалась. То же можно сказать и про общественные блага: они росли, но медленно.
То есть как посмотреть – стакан наполовину полон или наполовину пуст? Мы не успели увидеть результаты преобразований в Российской империи, они могли оказаться как позитивными, так и негативными.
Смотрите лекции Андрея Маркевича об экономике Российской империи и о ее состоянии накануне революции.
– Мы в недавнем подкасте с Рубеном Ениколоповым обсуждали, почему в России веками воспроизводится одна модель отношений государства и общества. И в частности, говорили про крепостное право, которое во многом определило развитие страны. Как вы считаете, почему в России так долго сохранялось крепостное право, причем в самой жесткой форме – по сути, рабской?
– Есть множество работ, которые показывают, что институты, культура меняются медленно. Это применимо и к российской истории, и к крепостному праву. Возникает вопрос: почему оно появилось и почему так долго сохранялось?
На второй вопрос ответ дать, наверное, проще: оно сохранялось, потому что было выгодно, в первую очередь – помещикам. Есть очень старая работа Евсея Домара и Марка Мачины, в которой они показали, что доходность крепостного права накануне отмены была в большинстве губерний выше нуля. Доходность крепостного права можно оценить через стоимость крепостного. Однако последнюю определить не так просто. Мы не знаем, сколько стоил крепостной в поздний период крепостного права, потому что с определенного момента было запрещено продавать крепостных без земли. Можно было продавать дворовых, но они не участвовали в сельскохозяйственном производстве и представляли специфическую группу крестьян. Домар и Мачина реконструировали цену крепостного из стоимости поместий. И это позволило ответить на вопрос, почему крепостное право существовало так долго. Ответ: потому, что оно было выгодно.
Доходность крепостного права для помещиков еще не означает его эффективности. Моя собственная работа (в соавторстве с Екатериной Журавской) про последствия отмены крепостного права показывает отрицательный вклад крепостного права в производительность труда. Мы смотрим на сельскохозяйственную производительность в губерниях с разной долей крепостных до и после отмены крепостного права. И показываем, что после его отмены производительность труда выросла в тех губерниях, где было больше крепостных на момент реформы, и догоняла производительность труда в тех губерниях, где было меньше крепостных.
Второй вопрос – почему возникло крепостное право – более сложный хотя бы потому, что у нас очень мало данных про тот период, когда оно возникло. В отечественной истории традиционно считается, что это конец XVI в., когда крестьянам было запрещено переходить от одного помещика к другому в Юрьев день. В западной литературе и западной русистике чаще упоминают Соборное уложение Алексея Михайловича 1649 г. как акт, окончательно закрепостивший крестьян.
В основном в литературе обсуждаются две гипотезы, предлагающие ответ на второй вопрос. Первая гипотеза сформулирована Евсеем Домаром не только для России, но и в целом для Европы. Он утверждает, что стимулы, закрепостить или нет, зависят от соотношения количества земли и труда. В России было много земли и мало труда. Поскольку крестьянин – редкий ресурс, то при наличии права на свободный переход он идет к тому землевладельцу, который предлагает лучшие условия. Это, очевидно, не нравится владельцам земли, и они хотят запретить эти переходы, что и происходило в несколько этапов на протяжении XVI–XVII вв.
Вторая гипотеза больше связана с военными аспектами русской истории. Основа московского войска – конница, которой надо платить. Ресурсы казны были ограничены, денег не хватало, поэтому воинам раздавали землю, прикрепляя к ней крестьян, чтобы кормить. Это объяснение предлагал Ключевский, иногда его связывают с историком Ричардом Хелли.
Как протестировать эту гипотезу? Тут на помощь приходят экономические историки. Есть работаАндреа Матранга и Тимура Натхова, которые, используя первую подворную перепись конца XVII в., обнаружили, что крепостных было больше там, где шляхи, пути, по которым шло татарское войско из Крыма на Москву, пересекались с начинающейся лесостепью. Именно там находится Тульская засечная черта, и там же самая высокая концентрация крепостных, причем высока доля относительно маленьких поместий с маленьким количеством крепостных, которых как раз хватало, чтобы прокормить одного конного воина. То есть география крепостного права косвенно свидетельствует в пользу военной или военно-политической теории.
– Существует еще теория (о ней пишут, например, Дарон Аджемоглу и Джеймс Робинсон), что на расхождение Западной и Восточной Европы в отношении к крепостному праву повлияла черная смерть, т. е. чума XIV в.
– Ну это как раз восходит к аргументу Домара.
– Земля и труд.
– Да, земля и труд: когда земли много, труда мало, возникают стимулы привязать труд к земле, но если это не удалось, то труд оказывается в выгодной переговорной ситуации. Тут и проявляется основная слабость теории Домара: получается, одни и те же начальные условия ведут к разным последствиям в каждой конкретной стране.
– Вы уже говорили о сложности изучения далеких времен. С какой вообще долей условности можно считать достоверными исторические данные, которыми оперируют экономисты, когда мы уходим на столетия вглубь?
– Чем дальше в прошлое, тем хуже данные.
– Меня всегда поражали данные о темпах роста подушевого ВВП в древности, в Средневековье в таблицах Ангуса Мэддисона.
– Экономические историки, как и все историки, зависят от данных, и это кропотливая работа по реконструкции исторической статистики, проверке источников, сопоставлению источников, анализу данных с помощью современных методов.
Это настолько сложная работа, что многие не верят реконструкции ВВП Мэддисона до 1800 г. Иногда говорят, что это не estimates, а guesstimates, т. е. не расчеты, а предположения. Его работу продолжили другие исследователи, и, наверное, один из основных среди них – Стивен Бродбери. Качество оценок ВВП растет, но по-прежнему родимое пятно таких исследований – скудность изначальных данных. Этот недостаток мы компенсируем сбором косвенных данных (урбанизация, рост человека и т. д.), которые позволяют проверить наши реконструкции.
– Расскажите про проект «Ристат» – электронный архив российской исторической статистики?
– Это результат многолетних усилий целой команды, которую возглавляли Хайс Кесслер из Международного института социальной истории в Амстердаме, и я. Цель этого проекта – собрать максимальное количество разного рода данных по экономическому и социальному развитию регионов Российской империи, РСФСР и Российской Федерации с конца XVIII до начала XXI в. по таким направлениям, как население, труд, земля, капитал, выпуск в секторе услуг, промышленный выпуск и сельскохозяйственный. И внутри каждого из направлений мы собирали десятки переменных: численность городского и сельского населения, мужчин и женщин, возрастные категории, промышленный выпуск по отраслям и конкретным товарам и т. д. Мы соединяли статистику из самых разных источников – например, из таких уникальных документов, как губернаторские отчеты, которые каждый год каждый губернатор в Российской империи XIX в. должен был подать императору. Отчет состоял из текстовой части и приложений с источниками. Соединяя все эти данные, мы старались стандартизировать их для удобства пользователя, чтобы можно было искать по направлениям, территориям, конкретным переменным.
– Андрей, вы упоминали много исследований, а какие книги по экономической истории вы порекомендовали бы почитать? За пределами наиболее популярных книг Аджемоглу, Робинсона или упомянутого Галора. И какие книги вы рекомендовали бы по российской экономической истории?
– Давайте я еще раз привлеку внимание к работам Роберта Аллена и Джоэля Мокира и к спору, который они ведут про британскую промышленную революцию. Эти книги переведены, кстати, на русский язык – «Просвещенная экономика. Великобритания и промышленная революция 1700–1850 года» Мокира и «Глобальная экономическая история. Краткое введение» Аллена. Я всячески рекомендую «Кембриджскую экономическую историю Европы Нового и Новейшего времени» и Кембриджскую экономическую историю мира. Раз среди ваших примеров не оказалось работ Тома Пикетти, то могу посоветовать его. Из бизнес-историков – Нила Фергюсона, это совершенно потрясающий автор, и его «Восхождение денег» – очень хорошая книга.
По русской истории я бы назвал свежую книгу Екатерины Правиловой из Принстона «Рубль. Политическая история». Из старых работ есть хорошая книга Пола Грегори. Найти чисто экономические работы про советский период сложнее. Есть работа Аллена «От фермы к фабрике». Из отечественных авторов я люблю, например, учебник по советской истории Андрея Константиновича Соколова (Курс советской истории (1941–1991), в соавт. с В. С. Тяжельниковой).
