.png)
Томас Гоббс в XVII в. писал: «Жизнь человека одинока, бедна, беспросветна, тупа и кратковременна». Как она стала богаче, длиннее, просвещеннее, в двухсерийном выпуске «Экономики на слух» рассказывал научный руководитель и приглашенный профессор РЭШ Рубен Ениколопов. Как начался и из каких слагаемых состоял экономический рост? Какие существуют теории, предлагающие ответ на вопрос, как мир разбогател и почему одним нациям это удалось, а другие сильно отстали от них? С редактором «Экономики на слух» Филиппом Стеркиным Рубен Ениколопов разбирает разные факторы процветания и бедствия: институты, географию, образование, технологии, культуру, религию, войны, эпидемии и, конечно, случайность. Вряд ли кто-то из исследователей скажет, что секрет успеха кроется в одном-единственном факторе, – все они оказываются шестеренками в механизме развития. Но как именно, через какие каналы они влияют на экономику? GURU публикует интервью, подготовленное на основе этого подкаста (послушать можно здесь и здесь).
– Рубен, мне кажется, в экономике трудно найти более интригующий вопрос, чем почему одни страны богатые, а другие – бедные. В истории можно увидеть периоды ощутимого развития в разных регионах и в разные эпохи, и тем не менее экономисты говорят, что современный экономический рост начался лишь в XIX в. Темп роста ВВП на душу населения в 0,1–0,2% с длительными падениями сменился ростом в среднем на 1–2% в год. Да, с перерывами, кризисами, двумя мировыми войнами, но всякий раз мир возвращается на тропу роста. Как пишет израильский экономист Одед Галор, за последние два столетия доход на душу населения в большинстве экономически развитых регионов вырос в 20 раз, а по всему миру – в 40 раз. Что же это за уникальное явление – экономический рост?
– Вопрос экономического роста, его причин и барьеров на его пути действительно основополагающий. И для начала нужно выбрать способ его измерения: это может быть ВВП на душу населения, т. е. качество жизни отдельного человека, или общий ВВП страны, размер которого вовсе не отражает благосостояния большинства ее жителей. До XIX в. рост экономики, который зародился несколько раньше, но проявился уже в XIX в., технологические прорывы выливались обычно в рост населения. А вот благосостояние населения, не считая узкой прослойки, почти не росло или росло очень медленно. Это позволило Томасу Мальтусу сформулировать свой знаменитый закон мальтузианской ловушки.
По иронии истории этот закон перестал работать – во всяком случае, для Великобритании – примерно в те годы, когда Мальтус сформулировал его. В XIX в. прогресс стал транслироваться преимущественно в рост ВВП на душу населения, а не душ населения. Эта революция была порождена сочетанием разных факторов: с одной стороны, ростом общего ВВП благодаря ускорившемуся технологическому прогрессу, а с другой – демографическому переходу: смертность и рождаемость начали снижаться, а продолжительность жизни – расти.
Что определяет экономический рост? Технологии, физический капитал и человеческий капитал. Так вот ключевое отличие модели роста XIX в. – это огромная роль, которую начал играть человеческий капитал. Производительность людей стала очень сильно зависеть от их образованности, поскольку необразованные люди просто не могли работать на современном производстве. Люди поняли, что выгоднее иметь меньше детей, в образование которых они смогут вложиться, чем больше детей, которые останутся необразованными. На это наложились успехи в медицине. В моем понимании демографический переход – это ключевой индикатор смены режима экономического роста: блага цивилизации стали уходить в рост не количества людей, а качества их жизни.
Как росло богатство, ежегодный доход на душу населения
Источник: Bolt, Inclaar, de Jong, and van Zanden (2018), "Как мир стал богатым" Марк Кояма и Джаред Рубин
– В книге Марка Коямы и Джареда Рубина с говорящим названием «Как мир стал богатым» приводятся данные, которые иллюстрируют эту смену режима роста: с начала XVIII в. по 1870 г. экономика Великобритании увеличилась в 10 раз, а население – примерно в 4 раза. То есть ВВП на душу более чем удвоился.
Вы говорили, что каждый фактор дополнял другой. И упомянули технологии. Но технологические прорывы случались и в античности, и в Древнем Китае, и в средневековой Европе, и в исламском мире. Как иронично пишут авторы «Кембриджской истории капитализма», преимущество модели, согласно которой в мире далекого прошлого не было современного экономического роста, состоит в том, что она «подчеркивает отличие нашего процветающего капиталистического мира». Они приводят примеры мальтузианских сингулярностей, когда прогресс приводил к росту и подушевого ВВП. Но этот рост, в том числе благодаря технологическим прорывам, всякий раз оказывался неустойчив. Что изменилось? Экономический историк Джоэль Мокир (его лекцию о «Великом обогащении» смотрите здесь) считает, что произошло критическое накопление знаний. Именно поэтому, по его мнению, уже невозможно остановить экономический рост: «Можно уничтожить фабрики и железные дороги, но, если останутся люди, которые знают, как их построить, они это сделают».
– Думаю, это накопление знаний проявилось, с одной стороны, в технологиях хранения и передачи информации, а с другой – в росте человеческого капитала, способного переваривать эту информацию и превращать ее во что-то полезное. В древности информация передавалась в основном из уст в уста, и достаточно было перебить эти уста, чтобы информация исчезла. Письменные источники были уникальными, и когда сгорала Александрийская библиотека или Тамерлан уничтожал Багдадскую библиотеку, то безвозвратно терялась существенная часть накопленного человеческого знания.
В XVIII–XIX вв. ситуация изменилась: книгопечатание достигло промышленных масштабов и одновременно выросло количество грамотных людей. Сочетание этих двух взаимоподдерживающих факторов способствовало бурному росту и знания, и его применения. Вообще, уровень грамотности населения, наверное, самое бросающееся в глаза отличие современного общества от общества даже XIX в. Вас вряд ли удивит, что человек умеет писать и читать, хотя относительно недавно большинство жителей многих стран могло в лучшем случае свое имя накарябать.
– Перейдем к версиям ответа на вопрос, почему же одни нации богатые, а другие – бедные. Зарождение современного экономического роста – это явление исключительно европейское и даже британское. Существует множество теорий этой великой дивергенции Запада и остального мира. Давайте начнем с наиболее бесспорной – институционализма. Как указывал нобелевский лауреат Дуглас Норт, инвестиции в фабрики и людей не были самостоятельными причинами экономического роста, это и было экономическим ростом. А дело в институтах. Из современных ученых наиболее ярко популяризировали эту концепцию Дарон Аджемоглу и Джеймс Робинсон. Итак, можно ли сказать, что ответ на вопрос «почему?» дают институты?
– Как вы правильно заметили, есть множество теорий и причин экономического роста. Спор между учеными идет о том, как определить, что является фундаментальной причиной, а что – непосредственной, то, что в английском называется proximate cause.
То же можно сказать и о роли институтов. Вряд ли кто-то станет спорить с тем, что экономическое развитие происходит гораздо быстрее в странах с устойчивыми институтами, например защиты частной собственности. Но что является фундаментальной причиной этого развития – институты или они сами порождены еще более фундаментальными причинами? Институты запускают изменения, которые приводят к накоплению человеческого капитала, и рождается самоподдерживающаяся система экономического роста? Или улучшение человеческого капитала позволяет построить хорошие институты? А может, географические факторы играют ведущую роль, позволяя строить хорошие институты?
Мне кажется, что разделить эти гипотезы крайне сложно, если вообще возможно. Безусловно, есть очень убедительные свидетельства того, что изменение институтов влияло на последующее развитие общества, например, Аджемоглу и его соавторы показывали, что развитие колоний зависело от институтов, насаждавшихся колонизаторами. Но одновременно есть работы, показывающие влияние экзогенного изменения в человеческом капитале, например в результате работы миссионеров в Латинской Америке.
Поэтому можно сказать: и ты прав, и ты прав. И институты являются причиной роста, и человеческий капитал, а можно найти доказательства и в пользу географии. Эта комплементарность факторов и возникающих под их влиянием равновесий – чаще плохих и реже хороших – наглядно показана в книге Тимоти Бесли и Торстена Перссона «Столпы процветания». Хорошее равновесие возникает, когда все совпадает: и высокий уровень человеческого капитала, и хорошие институты, и выгодное географическое положение. Именно это случилось с Англией. Она очень близко к Европе и может с ней торговать, но при этом защищена Ла-Маншем и ее трудно завоевать. В ней были развиты институты защиты собственности, относительно ограниченная власть абсолютной монархии, рос человеческий капитал, развивались технологии. Неудивительно, что именно в Англии зародился современный экономический рост.
– А как вы относитесь к разделению институтов на хорошие инклюзивные институты, которые обеспечивают рост дохода более-менее всего населения, и на плохие экстрактивные, которые позволяют узкой группе элит извлекать ренту из экономики?
– Я всегда очень аккуратно относился к этому разделению в стиле «за все хорошее против всего плохого». Все хорошие институты – инклюзивные, все плохие – экстрактивные. С научной точки зрения мне это казалось ограниченным подходом со слабой предиктивной силой, особенно учитывая, что на разных этапах развития разные факторы играли разную роль.
Вряд ли, например, можно утверждать, что в США XIX в., где были частные армии и процветали бароны-разбойники, права собственности надежно защищались. И если бы в начале XX в. не удалось с помощью антимонопольного законодательства и судебных процессов победить крупные монополии – а в этом был большой элемент случайности, – развитие США могло двинуться совсем в другом направлении.
Скажу больше: обычно история развивалась как раз совсем по другому шаблону. Добившиеся успеха и могущества элиты, пользуясь открытостью инклюзивных институтов, узурпировали их и превращали в экстрактивные, чтобы оградить себя от конкурентов и монополизировать извлечение ренты. Это совершенно естественное желание элит – подавить конкуренцию, о чем пишут Луиджи Зингалес и Рагхурам Раджан в книге «Спасение капитализма от капиталистов», которую всем рекомендую почитать. И главная задача государства, общества – не дать им этого сделать, не допустить угасания конкуренции. Потому что если и есть двигатель прогресса, то это конкуренция – будь то внутри страны или среди стран.
– Шаблон, о котором вы говорили и который действительно постоянно повторялся в истории, будь то средневековый Ирак, Северная Италия или Голландская Республика, Мокир описал так: «Экономический прогресс порождал социальные и политические силы, которые почти диалектическим образом приводили к его угасанию. Процветание и успех вели к появлению хищников и паразитов, в конце концов убивавших курицу, которая несла золотые яйца». Так, например, гильдии сначала способствовали росту, а потом перерождались из курицы, несущей золотые яйца, в хищников и паразитов. Прогресс позволяет накапливать ресурсы, а потом их собственники накапливают политическую власть, чтобы подавлять конкуренцию.
– Поэтому, как и пишут Раджан и Зингалес, капитализм надо спасать от капиталистов.
– Но что определяет путь, который выбирает экономика, и что первично в этом выборе – политические или экономические институты?
– Я искорежен тем, что я экономист. Я считаю, что культурные и институциональные элементы, фактор случайности, безусловно, играют роль, но есть фундаментальные экономические характеристики, которые влияют на этот выбор. Очень многое зависит от того, насколько единообразны или разнообразны источники доходов. В первом случае гораздо проще монополизировать доход, и куда сложнее это сделать, когда, как было в Англии, существуют группы с разными интересами. Гораздо сложнее объединить их в единый кулак, который подавит все институты, защищающие права собственности.
– А насколько институты демократии способствуют экономическому росту? Мы видим корреляцию – обычно более богатые страны и более демократические. Но есть и огромное количество примеров, когда в отсутствие демократических институтов совершался экономический рывок: Япония в XIX в., Пруссия, Южная Корея, кровавый режим в Чили, Сингапур, ну и, собственно, современный гигант – Китай. Насколько демократия является пусть не обязательным, но важным условием роста экономики? Или же нельзя все-таки делать вывод о причинно-следственной связи?
– Начиная с XIX в., конечно же, видна связка демократии и экономического роста. Ключевую роль в нем начинает играть человеческий капитал – каждого отдельного человека, а вложения в человеческий капитал, в инновации прочно связаны со свободой. Если вы свою жизнь не контролируете, то какой смысл в себя вкладывать?
Что касается примеров успешного авторитарного развития, которые вы привели, то все это случаи догоняющего развития. Эти страны в основном копировали технологии более демократических обществ. Именно поэтому сейчас так много вопросов, что будет дальше с экономикой Китая. Он показывал потрясающие темпы догоняющего развития, но теперь подошел вплотную к технологической границе, и дальнейшее его развитие зависит от того, сможет ли он ее двигать дальше. Где-то это удается, как в технологиях распознавания лиц (об этом читайте на GURU), но у меня большие сомнения в том, что, сохранив прежнюю модель, Китай сможет перешагнуть через пределы догоняющего развития.
– Давайте поговорим о роли культуры. Один из ваших научных руководителей во время учебы на PhD – Альберто Алесина писал, что одни и те же институты могут функционировать по-разному в разных культурах, но и культура может развиваться по-разному в зависимости от институтов. И это может объяснять, почему демократические институты в целом преуспели в одних странах, в Европе в первую очередь, но потерпели неудачу в других: «Культурные переменные имеют значение не только для установления демократии, но и для ее функционирования». Дуглас Норт тоже считал, что, не поняв культуру, нельзя понять, почему общество имеет такие институты, культурные убеждения он называл «строительными лесами» для институтов. По вашему мнению, можно ли говорить, что культура относится к числу фундаментальных факторов, формирующих особенности экономического пути? И – я позаимствую вопрос у Мокира – как экономисты используют концепцию культуры для понимания экономических изменений?
– Я действительно, учась в Гарварде, был сильно погружен в борьбу разных школ. Моими научными руководителями были Андрей Шлейфер, сторонник ведущей роли человеческого капитала, Джеймс Робинсон, один из столпов нового институционализма, и Альберто Алесина, который большое значение уделял культуре. Можно сказать, что я объединяю в себе все эти школы мысли и никогда не находил их взаимоисключающими, что и определило мой выбор трех научных руководителей.
На самом деле люди, которые занимаются институтами, в споре «институты против культуры» часто уходят от этого вопроса. Что такое институт? Это правила игры – как формальные, так и неформальные. Культура – это неформальные правила. Значит, делают они вывод, культура – это один из институтов. Но все же граница между ними есть: это граница между писаными и неписаными правилами. Провести ее непросто, а еще сложнее понять, что на что влияет. Например, для экономического развития критически важен уровень доверия. Но от чего он зависит? И это доверие способствует развитию институтов или институты порождают доверие? Ответ – все, повторюсь, взаимосвязано. Как и писал Альберто, это взаимоподдерживающие друг друга системы.
Но важно еще понять, о каких именно культурных особенностях мы говорим. В экономических моделях может быть два подхода. Согласно первому, культура – это условная договоренность внутри конкретного сообщества о правилах поведения. И когда носители одной культуры оказываются в другой среде, они быстро подстраиваются под ее правила. Это показывает известное исследование Рэймонда Фишмана и Эдварда Мигеля о коррупции. Прежде дипломаты, работающие в ООН в Нью-Йорке, освобождались от штрафов за неправильную парковку. Приехавшие из стран с высокой коррупцией парковались, как хотели, а дипломаты из стран, где принято соблюдать правила, продолжали это делать и в США, хотя наказание им не грозило. А потом все изменилось, дипломатов стали штрафовать. И сразу все стали законопослушными! Это показывает, что есть изменяемые пласты культуры.
Но есть и более глубокие культурные особенности, которые связаны с фундаментальными представлениями о мире. Они меняются только со сменой поколений. И не всегда просто понять, какие из особенностей культуры могут быть быстро изменены, а какие «врожденные».
Это касается и демократии, о которой мы ранее говорили. По всей видимости, ее поддерживает какая-то часть культуры с глубокими корнями, потому что, когда у общества уже формируется традиция демократии, она становится устойчивой. И даже если вдруг общество перешло к автократии, то обычно оно довольно быстро возвращается к демократии.
– Говоря о влиянии культуры, конечно, вспоминаешь религию и в первую очередь Макса Вебера с его «Протестантской этикой и духом капитализма». Протестантская трудовая этика якобы способствовала развитию капитализма, так как протестанты считали, что накопленное богатство указывает на вероятность того, что человек окажется в раю. Есть работы и опровергающие, и подтверждающие эту гипотезу, в том числе ссылающиеся на корреляцию подушевого ВВП и доли протестантов в населении страны. Другие работы показывают, что среди мигрантов большего успеха добиваются носители той или иной религии, например протестантизма, иудаизма. Как вам кажется, можно ли говорить, что есть причинно-следственная связь между экономическим процветанием и религиозными ценностями, трудовой этикой той или иной религии, или все же такой связи нет? Как писал Мокир, каждое общество имеет ту религию, которую оно заслуживает.
– Трудно себе представить, чтобы религия не влияла на экономику, если мы признаем, что на экономику влияет культура. Другое дело – как и что именно в религии влияет на культуру и почему влияние начинает меняться со временем. Почему ислам вначале способствовал колоссальному культурному развитию, а потом остановил развитие науки, как показывают работы Эрика Чейни, о которых рассказывается на GURU?
Действительно, есть много работ как доказывающих влияние протестантизма на процветание экономики, так и опровергающих это. Мне кажутся достаточно убедительными доводы, что протестантизм мог быть фактором, способствовавшим успехам мигрантов. Но, думаю, дело не в трудовой этике религии, а в том, что фундаментальной особенностью протестантизма было то, что протестантизм, как и иудаизм и некоторые проявления католицизма (например, деятельность иезуитов в Латинской Америке), делал упор на накоплении человеческого капитала. И иудаизм, и протестантизм требовали от человека одного навыка – умения читать для общения с богом. Это приводит к росту человеческого капитала, а через это – к росту экономики. Этот механизм мне представляется наиболее убедительным.
– Я читал еще одно объяснение Джареда Рубина: реформация ослабила один из ключевых источников легитимности короны – церковь. В Англии Тюдорам нужен был другой источник этой легитимности, и они нашли его в лице парламента, что способствовало росту его власти и ограничению власти монарха. И именно поэтому в протестантских регионах парламенты – а они представляли интересы экономических элит – достигали наибольшего влияния. Это приводило к развитию светской бюрократии, светской правовой системы. Фокус в таких объяснениях смещается с протестантской доктрины к роли религии в политике.
– Я абсолютно согласен с тем, что, безусловно, влияние религии на экономику есть, но механизмы, через которые оно может проявляться, иногда имеют слабое или вовсе не имеют отношения к догматам религии. В конкретном политическом контексте, когда власти приходится искать летитимность через коалицию с элитами, через парламент, религия – в данном случае протестантизм – может сработать совершенно нетривиальным образом.
– Вы уже говорили о географии, например об уникальном положении Англии. Конечно, сейчас не найти серьезного ученого, который будет мыслить исключительно в духе географического детерминизма. Но все-таки география – это фактор. В чем проявлялось ее влияние? Например, существует гипотеза разломанной земли Европы, где география обусловила ее разделение на государства, которые были более-менее равносильны и конкурировали между собой. Противоположность им – монолит Китая, потому что это равнинная территория, и государство должно было постоянно отражать степную угрозу. Причем сначала раздробленность играла против Европы, а потом – в ее пользу. Мы упоминали много западных исследователей, но хотелось бы российского исследователя упомянуть. Это наш великий историк XIX в. Сергей Соловьев, который считал, что равнинный характер территории до некоторой степени предопределил огромные размеры России. Из современных ученых наиболее известен Джаред Даймонд, он считает, что Евразия получила преимущество за счет наличия большего количества подходящих для окультуривания растений и животных для одомашнивания, а ее протяженность с запада на восток только усиливала эти преимущества. Галор пишет, что «географические характеристики – это конечные силы, которые запускают эволюцию культуры, институтов и производительности». Итак, какова роль географического фактора и на каком этапе его роль особенно сильна, а в какой момент она может начать слабеть?
– Конечно, география играла огромную роль в истории и влияла через разные каналы. Можно сказать, что география для страны – это как генетика для человека. На первом этапе это влияние проявлялось через некие характеристики, которые способствовали земледелию или, напротив, делали его невозможным. Неудивительно, что цивилизация зарождается именно там, где были наиболее плодородные почвы и подходящие для окультуривания растения. Ровно так же неудивительно, что развитая цивилизация не появилась в центре Сахары. Огромную роль помимо условий для земледелия играл также доступ к торговым, особенно морским, путям.
С определенного момента географические особенности начали влиять на развитие и через другой канал. С ростом военной мощи государств, с совершенствованием военных технологий география начинает играть значительную роль в том, как проходят границы стран. Для защиты страны и ее развития было важно, насколько она защищена природными преградами – горами или водными барьерами от вторжения. Но по мере развития и этот фактор начинал играть все меньшую роль и уж точно не был ключевым.
– Давайте как раз подробнее поговорим про роль войны и военной угрозы. Европа на протяжении столетий, даже тысячелетий находилась в состоянии войны всех против всех. И как в XVIII в. сформулировал Дэвид Юм, соперничество соседних государств «являетсяочевидным источником совершенствования». Я не хочу сказать, что война полезна, она безусловно ужасна и разрушительна, а воздействие войн на технический прогресс было на самом деле ограниченным, но каково именно было их влияние на экономику? Было даже исследование под названием «Три всадника богатства: чума, война и урбанизация».
– Давайте разделим вопрос. Есть два канала, через которые война может положительно повлиять на экономический рост, и почему это применимо к Европе. Первый – конкуренция между государствами, но источником этого влияния является не сама война, которая есть безусловное зло, а угроза войны. Вы вынуждены развиваться и развивать государственные институты, когда вы боитесь соседа. Эта теория уходит корнями в социологию, к концепции Чарльза Тилли (см. врез).
Идеальная ситуация, когда две страны друг другу угрожают, каждая вынуждена развиваться, между ними идет своего рода гонка вооружений, выражающаяся в развитии институтов, экономики и т. д., но никто ни на кого не нападает. К сожалению, так в истории не работает, во всяком случае, не работало до появления ядерного оружия.
Второй канал, через который уже сама война может оказывать позитивное влияние, как раз используется в упомянутой вами статье, один из авторов которой – мой соавтор Ханс-Иоахим Вот. Этот канал воздействия ближе к теории Мальтуса. В его стандартной теории чем богаче население, тем ниже смертность. Теория «трех всадников богатства» показывает, что в определенных регионах получается наоборот: чем богаче, тем больше смертность. Потому что чем богаче люди, тем выше урбанизация, а урбанизация в Европе усиливала распространение эпидемий и смертность. Опять же чем богаче страна, тем больше у нее ресурсов и тем больше людей кидается в топку войны. Таким парадоксальным образом увеличение смертности приводит к росту ВВП на душу населения. И в Средневековье рост благосостояния достигался именно таким путем.
Но мне кажется, что этот канал влияния войны на экономику гораздо менее важен, чем угроза войны, которая вынуждает страны развиваться, чтобы не быть завоеванными соседом. В определенный исторический момент движущей силой конкуренции была военная угроза. Сейчас это уже не основной фактор, потому что «завоевать» могут другими способами с меньшими издержками – через торговлю. И, насколько я помню, Тилли соглашался с тем, что его теория описывает именно механизм прошлого.
– Вы уже не раз говорили о роли случайности. Сейчас упоминали одного из всадников апокалипсиса – эпидемии. Насколько Черная смерть, страшная эпидемия чумы XIV в., повлияла на развитие Европы?
– Да, это пример именно случайного фактора, но совершенно колоссального масштаба и влияния. Сокращение населения, сокращение рабочей силы привело в Восточной и Западной Европе к двум совершенно противоположным результатам. В Восточной – к закабалению крестьян, к тому, что их старались сильнее привязать к земле, в Западной – к тому, что их переговорная сила, напротив, выросла, а с ней и их доходы. Убедительного объяснения, почему так произошло, я не видел. Мне кажется, это было той критической развилкой, точкой бифуркации, когда возникло два новых устойчивых равновесия, и можно оказаться в любом из них.
– Одна из теорий говорит, что значительную роль сыграла большая урбанизация Западной Европы, поэтому конкуренция за рабочую силу не привела к ее закабалению, как в Восточной Европе.
– Меня не убеждает эта теория, потому что города пострадали от чумы гораздо сильнее, чем деревни.
– Давайте поговорим про Россию. Что, по вашему мнению, определило траекторию ее экономического отставания, подчинение общества государству и такое устойчивое воспроизводство этой модели из века в век? Я хочу привести очень, кажется, актуальную выдержку из письма Ивана Грозного Курбскому: «А о безбожных народах что и говорить! Там ведь у них цари своими царствами не владеют, а как им укажут их подданные, так и управляют. Русские же самодержцы изначала сами владеют своим государством, а не их бояре и вельможи!»
– Вообще, Ивану Грозному было выгодно продвигать такой нарратив.
Мне кажется, этот вопрос связан с тем, что мы до этого обсуждали, когда говорили про Черную смерть: сокращение человеческих ресурсов привело в России к закабалению крестьян. Сформировавшееся крепостное право стало тем фактором, который влиял на экономическое развитие вплоть до Октябрьской революции. Но это снова proximate cause, а не фундаментальная причина, потому что всегда можно задать вопрос: почему крепостное право утвердилось в России в таком экстремальном варианте и так долго продержалось? У меня нет четкого ответа… Да, можно сказать, что виновата культурная колея ордынского государства. Но снова возникает вопрос «почему?»: почему мы так и живем с этими институтами? Есть разные варианты ответа. Например, можно сказать, что в отличие от раздробленной Европы, где государства конкурировали между собой, для России очень долго сохранялась внешняя угроза нашествия из степи. Поэтому нужно было мощное централизованное государство, способное мобилизовать ресурсы на защиту от степных народов. И это действительно играло свою роль.
– Как и в Китае, кстати, который жил в противостоянии со степью.
– Да. Другой фактор, о котором мы уже говорили, – экономический. Россия глубоко ресурсная экономика. Экономическая основа была связана с производством одного натурального ресурса, будь то пушнина, зерно или нефть. А если производство одного товара играет ключевую роль, увеличивается вероятность монополизации и абсолютизации государства. И напротив, демократии способствует многообразие источников дохода.
Именно совпадение всех этих факторов привело к такой безрадостной картине в отношениях между государством и обществом в России. Я бы не назвал это культурной особенностью, замыкающей страну в колее отставания. К тому же не стоит думать, что этот путь был неизбежен. То, что Москва Ивана Грозного победит Новгород, самодержавие победит республику, вовсе не было предопределено. Все могло пойти иным путем.
– Интересный кейс страны, которая в XIX в. смогла свернуть со своей колеи, при этом сохранив самобытность, – это Япония.
– Все-таки в Японии это было догоняющее развитие, как и в России XIX в., когда она смогла совершить настоящий экономический прорыв. Но потом это развитие уперлось в социальные и политические институты. Для Японии это вылилось во внешний конфликт, а для России – во внутренний в виде революции.
– Мы все время говорили, что нет универсального объяснения экономического процветания. А можно ли тогда говорить об универсальности рецептов процветания? Рональд Инглхарт писал, что «демократию невозможно учредить с помощью институциональных перемен или манипуляций правящей элиты. Ее выживание в основном зависит от ценностных установок и убеждений простых граждан». У вас был большой проект в Афганистане. Какие вы из него извлекли выводы?
– Как раз мой опыт работы в Афганистане сделал меня скептиком в отношении культурных ограничений. Я совсем не сторонник культурного детерминизма. Но я видел, насколько важно работать одновременно над всеми факторами.
В Афганистане я работал в проекте, который исследовал эффективность программ помощи деревням. Глядя на то, какие проблемы существуют и не решаются на более высоком уровне, насколько высок уровень коррупции, я понимал, что это подорвет все усилия. Ни одним из факторов, будь то культурные или институциональные, нельзя пренебрегать, иначе все развалится.
Это один из ключевых уроков, которые можно извлечь из 1990-х, когда страна оказалась в той самой точке бифуркации. Что было тогда важнее для России – приватизация или правопорядок? При ограниченных ресурсах государство решило: сначала займемся либерализацией экономики, а остальное второстепенно. И только теперь, оглядываясь назад, мы понимаем, что излишняя концентрация на одном из механизмов преобразований в ущерб другим привела к перекосам, из-за которых неправильно сработала вся система. Нельзя ограничиться только изменением институтов, а культуру не изменить без изменения институтов. Все преобразования должны поддерживать друг друга, именно поэтому так трудно проводить реформы.
– Вообще, если вспомнить Вашингтонский консенсус, то там не только про либерализацию и приватизацию, но и про важность инвестиций в образование, в здравоохранение.
– Мне вообще обидно за Вашингтонский консенсус, потому что все его ругают, особенно те, кто его не читал. Потому что в нем говорится и про защиту прав собственности, и про человеческий капитал. Если почитать Вашингтонский консенсус, то с ним сложно спорить. Но почему-то было принято решение, что одни из этих 10 пунктов важнее других.
Было это сознательное решение сосредоточиться только на отдельных аспектах реформ или нет, сложно сказать. Это очень интересный объект для исследований, но я не уверен, что мы когда-нибудь узнаем правду. Можно сказать: давайте почитаем воспоминания людей. Да врут они, человек сам себе врет.
